Коплект тестовых заданий по дисциплине "основы философии". Шестов, лев По мнению л шестова человек произошел от

Лев Шестов - псевдоним Льва Исааковича ШварЦмана (1866- 1938). Как и многие другие известные мыслители России, он не при­нял Октябрьскую революцию и в 1919 г. эмигрировал в Европу.

Задачи философии. Задачу философии Шестов видел в том, чтобы «научить человека жить в неизвестности». Он считал, что человек более всего боится неизвестности и прячется от нее за различными догмами. Поэтому философия должна не успокаивать, а смущать людей. Она не­обходима человеку для того, чтобы найти ответы на «проклятые вопро­сы». Под таковыми имеются в виду вопросы смысла жизни, сущности смерти, бытия Бога и бытия с Богом, «в чем мое предназначение?», «какова моя судьба?». В философии и литературе накопилось множест­во готовых ответов на такие вопросы. Но Шестов считал, что принятие любого определенного мировоззрения-ответа является «темницей ищущего духа». Любая система пытается объяснить мир так, чтобы в жизни стало все ясно и понятно. Шестов сомневался в пользе таких объяснений. Он считал, что не может быть ничего ясного и понятного. Все необычайно загадочно и таинственно в мире.

Реальность непостижимого. Шестов выступал против традицион­ной философии. Существует только одна реальность - реальность непостижимого, абсурдного, иррационального, не вмещающегося в разум и знание, противоречащего им, восстающего против логики, против всего, что составляет привычный мир. Наш мир идеализиро-

Раздел VIII Русская философия

ван нами, а потому представления о нем ложны и обманчивы. Эти иллюзии кажутся нам прочными и устойчивыми. Но в любой момент может всплыть непредвиденная реальность. Поскольку созданная нами реальность является иллюзорной, то вновь возникшая реаль­ность может привести к катастрофе привычную жизнь.

Мысли Шестова оказались пророческими: внезапно всплывшая реальность посткоммунистического мира на развалинах СССР оказа­лась для многих его бывших граждан настоящей трагедией.

Шестов отрицал истины разума. Он разочаровался в разуме, пото­му что тот не дает человеку примирения с действительностью и ниче­го не знает о такой вечной тайне, как смерть. Разум пытается успоко­ить человека, но лишь путем обмана, увода его от действительности. И тем не менее человек предпочитает «надежность» разума таинст­венной и парадоксальной свободе веры. Людям нужен не Бог, а га­рантии. Кто в состоянии создать иллюзию этих гарантий, тот и ста­нет для них Богом.

Поиски истины. Шестов считал, что вся история философии - это история искания истины. При этом тому или иному мыслителю мало просто обладать истиной, ему обязательно надо, чтобы это была истина «для всех». При этом Шестов был уверен, что подлинная ис­тина не выводима с помощью логики и, следовательно, противопо­ложна истинам науки и человеческой морали.

Истина не принадлежит миру, она надмирна, сродни чуду и нахо­дится по ту сторону разума. Истина есть Бог. Чудо и загадочность - основополагающие качества бытия, а всякое бытие уже является чудом. Шестов считает, что детей с детства неправильно учат, опро­вергая чудо: «Что, например, понимает современный человек в сло­вах «естественное развитие мира»? Забудьте на одну минуту «школу», и сразу убедитесь, что развитие мира ужасно неестественно: естест­венно было бы, если бы не было ничего - ни мира, ни развития».

Экзистенциальная философия Шестова. Экзистенциальную фило­софию Шестов разработал в позднейший период своего творчества под влиянием работ С. Кьеркегора. В представлении Шестова жизнь - это творчество, непредсказуемость и свобода. Жизнь - это чудо, предо­ставляющее неограниченные возможности. «Живое» - это истинная, настоящая реальность, все, что противоположно покою.

Смерть имеет прямое отношение к человеческому существованию. Она необходима для «оживления» жизни, потому что «чтоб был вели­кий восторг, нужен великий ужас». Одной из основных черт индивиду­ального человеческого существования Шестов считал непостоянство, хотя оно и раздражает окружающих личность людей (в сущности, тоже являющихся непостоянными). Однако именно с ним связаны понятия

Тема 28 Черты русской философии конца ХК - середины XX в

подлинной жизни и свободы. Они позволяют человеку восставать про­тив обыденности и необходимости, допускают его творчество. Только в этом случае человек по-настоящему и начинается.

Творчество, по Шестову - это универсальная характеристика под­линного мира, прерывистость, скачок, в результате которого из ниче­го рождается небывалое, неизвестное. В творчестве существование человека предстает как начало, не имеющее конца.

Лев Шестов (1866–1938), настоящая фамилия которого Шварцман, эмигрировал из Киева после большевистской революции и поселился в Париже.

Основные работы Шестова: «Достоевский и Ницше», 1903; «Апофеоз беспочвенности», 1905; «Добро в учении Толстого и Ницше», 1907; «Potestas clavium», 1923 («Ключи власти»); «La nuit de Gethsemanie», 1925 («Ночь в Гефсиманском саду»); «На весах Иова»1, 1929; «Афины и Иерусалим», 1938; см. также Н. Лосский, Философия Шестова («Русские записки», 1939).

Для Шестова характерен крайний скептицизм, источником которого явился идеал нереализуемого сверхлогического абсолютного познания. В своей книге «Апофеоз беспочвенности» Шестов опровергает взаимно противоречивые научные и философские теории, оставляя читателя в неведении. В своей книге «Афины и Иерусалим» Шестов противопоставляет рациональное мышление, восходящее еще к греческой философии, сверхъестественному библейскому представлению о вселенной, которое отрицает закон противоречия. Идея всемогущества Бога приводит Шестова, как и средневекового философа Петра Дамиани, к утверждению, что Бог мог сделать так, чтобы никогда не было прошлого; например, в его власти предопределить, чтобы Сократ не выпил чашу с ядом в 399г. до новой эры.

3.В. Ф. ЭРН
Владимир Францевич Эрн (1882–1917) работал в тесном общении с московскими профессорами С. Трубецким, Л. Лопатиным, П. Флоренским. Его основные работы: «Борьба за Логос», М., 1911; «Г. С. Сковорода», М., 1912; «Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской философии XIX столетия», 1914; «Философия Джоберти», 1916; см. также статью С. Аскольдова (Алексеева) об Эрне в «Русской мысли» (май, 1917).

В основном Эрн боролся с западноевропейским рационализмом и тенденцией механизировать весь строй жизни и подчинить ее технике. Он противопоставлял этим факторам цивилизации Логос древней и христианской философии. Этот Логос есть конкретное живое существо, вторая ипостась Троицы, воплощенная и присутствующая в историческом процессе. Эрн называет свою философию «логизмом». Его книга «Борьба за Логос» - это сборник очерков, в которых он противопоставляет две философские тенденции - рационализм и свой «логизм». Рационализм исследует субъективные данные опыта и их разработку в соответствии с формальными правилами логики, т.е. понимания. Это мертвая философия, ибо она отрывает познающего субъекта от живой реальности. Логизм, напротив, есть учение о единстве познающего и познаваемого, видение живой реальности. У рационализма и эмпиризма современной философии нет концепции природы. В древней философии, в средние века и во времена Ренессанса природу рассматривали как интегральное бытие, творящее и получающее свою собственную внутреннюю жизнь. Таковы физика Аристотеля с ее принципом изменения, имеющего творческую энтелехию; зародышевый Логос стоиков; natura creata creans Еригены; archeus Парацельса и Жана-Баптиста ван Гельмонта. Напротив, у Декарта материальная природа опустошена: у нее нет внутренней жизни; материя обладает только внешними свойствами; протяжение и движение рассматриваются как изменение положения в пространстве. Это является лишь только одним шагом к теории Беркли о том, что материя не существует и является просто субъективной идеей. После него Юм также истолковывал душу только как пучок восприятий, а не как принцип жизни. Все это - меонический миф. Кант развил меонизм до его крайнего предела: его имманентная философия превращает весь познаваемый мир в систему безжизненных представлений. Когда в 1910г. молодые русские приверженцы трансцендентально-логического идеализма возвратились домой из Германии и основали русскую секцию международного периодического журнала «Логос», Эрн по поводу этого написал статью под названием «Нечто о Логосе, русской философии и научном духе». Он привлек внимание к тому факту, что на обложке журнала были помещены образ Гераклита и рисунок фриза Парфенона с надписью внизу по-гречески: «Логос». Появление такого журнала в России, которая исповедовала религию Логоса, т.е. слова, можно было бы приветствовать, если бы оно означало Логос, соответствующий истинно русской культуре, основанной на традиции отцов восточной церкви. Но, анализируя направление нового журнала, Эрн нашел, что его Логос глубоко отличался от древнегреческого и христианского Логоса. Под греческой маской мы можем увидеть знакомую фразу «сделано в Германии». Журнал поддерживает рационализм, меонизм, схематизм. Греческое умозрение вело к личному, живому, божественному Логосу, в котором мысль и существование образуют нераздельное единство. Таким образом, самобытной русской философии, связанной с православием, присущ онтологизм, а не гносеологический идеализм. На Западе философия католической церкви также является онтологической. Культура, основанная на божественном Логосе, вовсе не отвергает логически последовательного мышления. Логос имеет три аспекта, выраженные в трех сферах культуры: 1) божественная сфера выражается в религии, которая подготовляет и укрепляет волю для реализации морального блага; 2) космическая сфера - в искусстве, цель которого раскрыть мир как единый в прекрасном; 3) дискурсивно-логическая - в философии, цель которой понять мир как целое в единстве теоретического мышления. Но в отличие от рационализма мышление в логизме не оторвано от цельного разума: оно содержит внутри самого себя существование, добродетель и красоту.

Согласно Эрну, только философия, опирающаяся на божественный Логос, может руководить жизнью и установить ее конечную цель; она впервые разработала истинную концепцию прогресса. Позитивистская идея прогресса как количественного возрастания материальных благ есть «дурная бесконечность». Истинная идея прогресса указывает движение к абсолютному завершению» абсолютному благу, т.е. царству Божиему. Вступление в это царство означает конец истории, совершающейся через катастрофические катаклизмы, и переходит в качественно отличную сферу бытия.

Эрн формулирует основные пункты своей философии в следующих тезисах: логизм есть 1) не вещность (не система вещей), но персонализм; 2) не механизм или детерминизм, но органическое строение мира, свобода; 3) не иллюзионизм или меонизм, но онтологизм; 4) не схематизм, но реалистический символизм; 5) не отрицательная, но актуальная бесконечность; 6) он - дискретный, катастрофический; 7) не статичный, а динамичный.

Эрн интересовался философией Розмини и Джоберти, потому что их философия была той формой онтологизма, который вырастал из католической культуры. Преждевременная смерть от туберкулеза воспрепятствовала Эрну разработать свою теорию в деталях, но его книга «Борьба за Логос» чрезвычайно ценна, ибо в ней он попытался определить специфические особенности русской философии.

Лев Шестов: иррационализм и экзистенциальное мышление. Современники Л. Шестова неизменно отмечали его оригинальный склад ума, блестящий литературный талант. Талант одиночки, не примкнувшего ни к западникам, ни к славянофилам, ни к церковноверующим, ни к метафизикам. В жизни он неизменно оставался и “беспросветно умным” (В.В. Розанов) и “бездонно сердечным” (А.М. Ремизов).

Л. Шестов (это литературный псевдоним, настоящее имя Лев Исаакович Шварцман) родился 31 января 1866 года в Киеве, в семье крупного коммерсанта-мануфактурщика. Учился в Киевской гимназии, затем на физико-математическом факультете Московского университета, с которого он перевелся на юридический факультет Киевского университета. Окончил его в 1889 году. Первая книга Шестова “Шекспир и его критик Брандес” вышла в 1898 году. Далее следуют “Добро в учении гр. Толстого и Ф. Ницше” (1900), “Достоевский и Ницше” (1900) и “Апофеоз беспочвенности” (1905). Октябрь 1917 года Л. Шестов не принимает и в 1919 году становится эмигрантом. В эмиграции опубликованы наиболее значительные работы Шестова: “Власть ключей”, “На весах Иова (Странствования по душам) ”, ”Киркегард и экзистенциальная философия (Глас вопиющего в пустыне) ”, “Афины и Иерусалим” и др. Скончался Л. Шестов в Париже 19 ноября 1938 года.

Истоки философского постижения Шестова следует искать в великой русской литературе ХIХ века. Шестова характеризует сосредоточенное внимание к “маленькому”, часто “лишнему” человеку; ситуации - глубинно значимые (позднее их назовут пограничными); трагедии исторического бытия, и в связи с этим - повышенный интерес к откровениям Достоевского и Толстого, откровениям русской литературы. Несомненным является влияние духовного поля Кьеркегора и Ницше. Сам Шестов в статье, посвященной памяти Гуссерля, напишет: “... Моим первым учителем философии был Шекспир. От него я услышал столь загадочное и непостижимое, а вместе с тем столь грозное и тревожное: время вышло из своей колеи... ”.

Известность Л. Шестову принесли не столько его первые книги (“Шекспир и его критик Брандес”, “Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше”, “Достоевский и Ницше”), сколько его “Апофеоз беспочвенности (Опыт адогматического мышления) ” - книга “афоризмов, возмутительных и циничных для ума, которого кашей не корми, а подай “систему”, “возвышенную идею” и т.п. (Ремизов). Ирония Шестова по поводу различных философских систем приводила читателя в смущение. Это была известность эпатирующего характера.

Большая часть идейного наследия Шестова запечатлена в форме философских эссе - “странствований по душам” его излюбленных мыслителей и героев - Достоевского, Ницше, Толстого, Чехова, Сократа, Авраама, Иова, Паскаля, позже Кьеркегора. Он пишет о Платоне и Плотине, Августине и Спинозе, Канте и Гегеле; полемизирует с Бердяевым и Гуссерлем (и с тем, и с другим Шестова связывала личная дружба). Он “философствовал всем своим существом”, - так скажет о нем Н. Бердяев.

“Научить человека жить в неизвестности... ” Одной из основных для Шестова является проблема философии. Уже в “Апофеозе... ” он определил свое видение задач философии: “Научить человека жить в неизвестности... ”, - человека, который всего более боится неизвестности и прячется от нее за различными догматами.

Однако в определенных обстоятельствах всякий человек ощущает в себе потрясающее стремление осмыслить судьбу и предназначение своего собственного существования, как и существования всего универсума. Обращенность конкретного человека к жизнесмысловым и миросмысловым проблемам, к “началам” и “концам” оставляет человека один на один с “проклятыми” вопросами: смысла жизни, смерти, природы, Бога. В подобных обстоятельствах люди обращаются к философии за ответом на мучающие их вопросы. “... В литературе, - иронизирует Шестов, - с давних времен заготовлен большой и разнообразный запас всякого рода общих идей и мировоззрений, метафизических и позитивных, о которых учителя начинают вспоминать всякий раз, как только начинают раздаваться слишком требовательные и неспокойные человеческие голоса”.

Эти существующие мировоззрения оборачиваются темницей ищущего духа, поскольку в этих запасах идей и мировоззрений “философы стремятся “объяснить” мир, чтоб все стало видным, прозрачным, чтоб в жизни ничего не было или было бы как можно меньше проблематического и таинственного”. Шестов сомневается в пользе таких объяснений. “Не следовало ли бы, - говорит он, - наоборот, стремиться показывать, что даже там, где все людям представляется ясным и понятным, все необычайно загадочно и таинственно? Самим освобождаться и других освобождать от власти (курсив наш. Е. В) понятий, своей определенностью убивающих тайну. Ведь истоки, начала, корни бытия - не в том, что обнаружено, а в том, что скрыто: Deus est Deus absconditus (Бог есть скрытый Бог) ”.

Именно потому, считает Шестов, когда “говорят, что интуиция есть единственный способ постижения последней истины”, с этим трудно согласиться. “Интуиция происходит от слова intueri - смотреть... Но нужно уметь не только видеть, нужно уметь и слышать... Ибо главное, самое нужное - увидеть нельзя: можно только услышать. Тайны бытия бесшумно нашептываются лишь тому, кто умеет, когда нужно, весь обращаться в слух”.

И задачу философии он видит не в том чтобы успокаивать, а в том, чтобы смущать людей.

Такие предположения в духе абсурда преследуют вполне человеческие цели: показать открытость, “негарантированность” всякого бытия, в том числе и бытия людей, помочь найти истину там, где ее обычно и не ищут. “... Философия есть учение о ни для кого не обязательных истинах”. Выступая против классической метафизики, точнее, против метафизического разума, Шестов призывает признать реальность непостижимого, иррационального, абсурдного, не вмещающегося в разум и знание, противоречащего им; восстающего против логики, против всего, что составляет привычный, обжитой мир, незаметно и неизбежно идеализированный, а потому ложный, обманчивый - мир человеческого бытия. Иллюзии этого мира тщательно рационализированы, так что выглядят прочными, устойчивыми, но это лишь до возникновения реальности непредвиденного. Как только реальность непредвиденного, катастрофичного и неосознанного заявляет о себе, вся эта обжитость и обыденность оказывается вдруг кратером проснувшегося вулкана.

“Вера зовет все на свой суд”. Шестов не принимает традиционную метафизику и теологию. В период с 1895 и примерно до 1911 года в его воззрениях происходит радикальный антропоцентрический поворот к философии жизни и исканию Бога. Причем речь идет не о христианском Боге (для него Бог добра - это бог с маленькой буквы), а о Боге Ветхого Завета. В своих суждениях о Боге Л. Шестов был сдержан и не то чтобы колебался признать существование Бога, скорее он колебался говорить о нем что-либо утвердительное. Вот достаточно характерные для Шестова слова, ими, по сути, начинается его крупное, изданное уже в эмиграции, произведение “Власть ключей” (Берлин, 1923 г): “Признавал ли хоть один философ Бога? Кроме Платона, который признавал Бога лишь наполовину, все остальные искали только мудрости... Конечно, из того, что человек погибает, или даже из того, что гибнут государства, народы, даже высокие идеалы, - никак не “следует”, что есть всеблагое, всемогущее, всеведущее Существо, к которому можно обратиться с мольбой и надеждой. Но если бы следовало, то и в вере не было бы никакой надобности; можно было бы ограничиться одной наукой, в ведение которой входят все “следует” и “следовало”.

Обратим внимание на то, как Шестов, говоря о разрушительных процессах реальности, озабочен их несовместимостью с всеблагим, всемогущим, всеведущим Существом, но именно из стремления преодолеть эту несовместимость и возникает, с точки зрения Шестова, надобность веры. “И все же люди не могут и не хотят перестать думать о Боге. Верят, сомневаются, совсем утрачивают веру, потом снова начинают верить”.

“Сомневаются... ”! Из этих сомнений возникают рассуждения “о всесовершенном существе” - “мы охотно говорим” о нем, “привыкли к этому понятию” и даже “искренно думаем, что оно имеет определенное, для всех одинаковое значение”. Шестов предлагает читателю раскрыть понятие “всесовершенного существа” через некоторые признаки, которые прежде всего могут быть названы при решении задач такого рода. В первую очередь возникает несомненность двух признаков - всезнание и всемогущество. “Есть ли в самом деле всезнание признак совершеннейшего существа? ” вопрошает Шестов и тут же дает отрицательный ответ, поясняя при этом: “Вперед все предвидеть, все всегда понимать - что может быть скучнее и постылее этого? ” “Всесовершенное существо никак не должно быть всезнающим! Много знать - хорошо, все знать - ужасно”. С всемогуществом, считает Шестов, то же самое. “Кто все может, тому ничего не нужно”.

И третий признак, часто называемый признак вечного покоя, Шестов также находит нисколько не лучше уже разобранных. Так чем же руководствуются люди, приписывая те или иные качества совершенному существу? Ответ Шестова достаточно определенен - “руководятся не интересами этого существа, а собственными. Им, конечно, нужно, чтобы высшее существо было всезнающим - тогда ему можно без опасения вверить свою судьбу. И хорошо, чтобы оно было всемогущим: из всякой беды выручит. И чтобы было спокойное, бесстрастное и т.д. ”.

Предвидя возможные возражения и даже упреки в ограниченности, неспособности понять “возвышенной прелести” всезнания, всемогущества, ничем не нарушаемого покоя, Шестов к сказанному выше резонно добавляет: “Но те, которые любуются этими возвышенностями, - они-то не люди, что ли, и не ограниченны? Им разве нельзя возразить, что они вследствие своей ограниченности выдумали свое совершенное существо и радуются на свою выдумку? ”. Что же касается самого Шестова, то его Бог прежде всего Бог “сокрытый”, неизвестный и могущественный настолько, чтобы быть таким, каким он хочет, “а не таким, каким бы его сделала человеческая мудрость, если бы её слова превращались в дела... ”.

Суждения Шестова о Боге более всего соответствуют ветхозаветным представлениям о неведомом существе, внушающем не столько надежду, сколько ужас и страх. Бог Ветхого Завета “выше сострадания, выше добра”. И от человека “Бог требует невозможного. Бог требует только невозможного”.

Тайны библейской веры стали для него определяющими в книге “Sola fide - Только верою”. “Вера зовет все на свой суд”, - утверждает Шестов и в другой своей книге “Киркегард и экзистенциальная философия”. Ибо “вера есть... новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу”.

Вера не посюстороння, а потустороння, она там, где уже безумие, изначальная Божественная свобода и переход от видимого к невидимому миру. “Только на крыльях веры можно взлететь над всеми “каменными стенами... ”.

Она есть абсолютно неразумная и безосновная личная встреча с Богом избранного им человека, открывающая “невозможные” возможности. Всякий богословский рационализм Шестовым решительно отвергается. “Вера не только не может, она не хочет превратиться в знание”.

“Так что, когда приходящая от веры истина превращается нами или постигается как истина самоочевидная, в этом нужно видеть указание на то, что она нами утрачена”.

Афины и Иерусалим. Или-или. Вера или разум... Такое противопоставление встречается в философии нередко. В предельно выраженной форме оно выявлено Кьеркегором, к чтению которого Льва Шестова побудил Эдмунд Гуссерль (Шестова и Гуссерля связывала с 1928 года дружба, основанная на взаимном уважении, несмотря на то, что их понимание философии находилось на противоположных полюсах). Сюрпризом для Шестова было узнать, что Кьеркегор видел источник философии не в удивлении, как думали древние, а в отчаянии, и что Платону и Гегелю он противопоставлял Иова. Именно у Кьеркегора Шестов заимствовал выражение “экзистенциальная философия”, приложимое к его собственным раздумьям, чтобы отличить их от умозрительной философии.

В философии Шестова мы встречаем не столько противопоставление, сколько отрицание истин разума. Мир “законов природы”, - говорит он, - есть кошмарный сон, от которого мы должны были бы пробудиться. Шестов противопоставляет Афины и Иерусалим, эллинское и библейское начала европейской мысли, вечные истины в античной философии и сферу откровения. Смысл противопоставления: неправда разума не в том, чем он по существу обладает, а в том, что в отречении от свободы (а корень этого отречения, по Шестову, в этической сфере) человек ориентирован в разуме не на его творческие озарения, а на неизменность и необходимость. И мучительность ситуации состоит в том, что разум оставляет человека один на один с его заботами и тревогами.

Разум разочаровывает Шестова прежде всего потому, что не дает человеку примирения с действительностью, с миром, в котором жизнь - “бессмысленный, отчаянный крик или безумное рыдание”. Разуму неведома “тайна вечного” - смерть, это “самое непонятное”, самое “неестественное из всего, что мы наблюдаем в мире”. И пытаясь успокоить человека, разум лишь обманывает его, уводит от действительности. Шестову мучительно осознавать, что “на весах Иова скорбь человеческая оказывается тяжелее, чем песок морской”, что “стоны погибающих отвергают очевидности”.

Не следует думать, что нападки Шестова на разум приводят его к познавательному скептицизму. Все можно познать, и знания могут быть неограниченными. Однако в определенном, можно сказать экзистенциальном, смысле они оказываются ненужными. Одна за другою перед нами возникают картины умирания Ивана Ильича, мучения “подпольного” человека Достоевского, откровения неистового Плотина, вопли Иова - через смерть, катастрофы и каторги высвечивается некое изначальное заблуждение человека. С чем же оно связано?

Для прояснения этого вопроса Шестов, вслед за Кьеркегором, обращается к грехопадению. Оно для него? результат своего рода испуга, испуга перед ничто. Змей-искуситель - это сам разум, внушающий человеку недоверие к божественной свободе и желающий занять место Бога. Разум предлагает человеку свою “надежную необходимость” и гарантии правоты в различении добра и зла, но сколько раз разум обманывал нас.

Тем не менее человек предпочитает надежность разума вместо таинственной, ничем не обеспеченной парадоксальной свободы веры. И не Бог нужен людям, но - гарантии. Кто в состоянии “дать” или создать иллюзию этих гарантий, тот и станет для них Богом. (Мотивы данного рода прояснены Ф.М. Достоевским. Обостренно воспринимая соотношение свободы и необходимости, навеянной разумом и “самоочевидностями”, Л. Шестов не мог не остановиться на этой теме). В книгу “На весах Иова” входит часть “Что есть истина. Об этике и онтологии”, где Шестов воспроизводит историю “убийства” Бога и эллинскими мудрецами, и Спинозой... Место Бога занимает необходимость, она, дескать, противостоит религиозной мудрости древних и тех, кто - как Иов и как Паскаль - еще взывает из глубины отчаяния не к вечному разуму, а к личному Богу.

Поиски истины там, где ее обычно не ищут. Шестов отмечает, что вся история философии есть история искания истины и эта же история обнаруживает, что “для человека искание истины всегда было погоней за общеобязательными суждениями. Человеку мало было обладать истиной. Он хотел иного..., чтоб его истина была истиной “для всех”.

Самые глубокие и смелые философы как у древних греков, так и у нас, говорит Шестов, “все же оставались наивными реалистами в своих методологических приемах и исходили из предположения, что истина есть adaequatio rei et intellectus” (соответствие вещи и интеллекта. - Е. В). Он приводит аристотелевское определение: “... Говорить, что есть, о том, что - есть, и говорить, что нет, о том, чего нет, значит утверждать истину... ”. Для нужд здравомыслящего обывателя и для нужд научного исследователя (которые, считает Шестов, в этом отношении ничем друг от друга не отличаются) это определение достаточно. Унаследовала это положение от науки и философия. Но вот как раз философу никак нельзя идти за своими истинами в те места, “где математик узнает, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым”. Истина как подлинность, как человеческая истина противоположна истинам науки, морали и человеческого общения. Она не связана с логическими истинами и суждениями.

Не рождается она и в споре. “Истина приходит в жизнь, не предъявляя никому оправдательных документов”. “Истине не нужно никаких оснований - разве она сама себя не может нести! Последняя истина, то, чего ищет философия, что для живых людей является самым важным, - приходит “вдруг”. Она подобна чуду, тайне. “Истина точно клад, не дается в руки... Мы волнуемся, мучимся, рвемся к истине, но истине чего-то нужно от нас. Она, по-видимому, тоже зорко следит за нами и ищет нас, как мы ее... ”.

Поиски “живой”, “настоящей”, “последней” истины и в древности, и в наше время не раз вели к утрате доверия к разуму (Плотин, Ницше, Достоевский), и все же рационализму со всеми его “аргументациями из следствий“ не дано заглушить живущего в людях смутного чувства, что последняя истина, та истина, которую наши прародители так неудачно искали в раю, лежит по ту сторону разума и разумом постижимого и что найти ее в том мертвом и неподвижном мире, в котором только и умеет властвовать рационализм, невозможно. Истина в своей первозданности надмирна, она тождественна откровению, она есть Бог. “Чтоб увидеть истину, нужны не только зоркий глаз, находчивость, бдительность и т.п., - нужна способность к величайшему самоотречению” и готовность к чуду.

По Шестову, чудо и загадочность - фундаментальные качества бытия. Всякое бытие есть чудо, поскольку отвечает всем требованиям последнего. “Наш ум, в детстве усвоивший столько нелепостей, потерял способность к самозащите и принимает все, кроме того, от чего его предостерегали с детства же: то есть от чудесного, иначе говоря, действия без причины... Что, например, понимает современный человек в словах “естественное развитие мира”? Забудьте на минуту свою “школу”, и сразу убедитесь, что развитие мира ужасно неестественно: естественно было бы, если бы не было ничего - ни мира, ни развития”.

Трагедии из жизни не изгонят никакие общественные переустройства... Экзистенциальная философия Шестова с новым, вышеозначенным измерением истины настроена не на “понимание”, а на “жизнь” (“праведный жив будет верой”). Жизнь переживалась им как “свобода индивидуального существования”, как чудо, как “творческая мистерия” и неограниченная возможность. Когда Шестов желал подчеркнуть, что речь идет о настоящих реальностях, он употреблял выражения “живая истина”, ”живое существо”, ”живой человек” - в отличие от излюбленного философами “человека вообще”. Ужасным представляется Шестову совет Спинозы: “Не смеяться, не плакать, не ненавидеть, а понимать... ”. Напротив, говорит Шестов, человек должен был бы кричать, вопить, смеяться, насмехаться, протестовать. Снова упоминает он библейского Иова, который, к великому возмущению своих мудрых друзей, стенал и вопил.

Шестову всякий душевный покой подозрителен, ибо земля, на которой мы обитаем, отнюдь не располагает к этому. Он любил тех, которые, как Паскаль, “ищут, стеная”. Обращаясь снова и снова к категории “жизни”, он каждый раз подчеркивает, что жизнь - это творчество, непредсказуемость и свобода. Даже смерть (а тема смерти практически присутствует во всех его работах) рассматривается им в контексте перехода личности от одного порядка мира к другому. Смерть имеет прямое отношение к человеческому существованию. “Смерть есть самое неестественное, таинственное и загадочное из всего, что вокруг нас происходит”. У смерти свои истины, свои очевидности, свои возможности и невозможности.

Размышления Шестова о смерти ассоциируются с понятиями страха, ужаса и одиночества. В “Откровениях смерти” он напишет: “Чтоб был великий восторг, нужен великий ужас... ”. В главе “На страшном суде” Шестов размышляет над последними произведениями Л. Толстого. Он считает, что Толстому было дано слышать и понимать загадочный язык смерти. Имеются в виду рассказы Толстого “Смерть Ивана Ильича”, “Хозяин и работник”. “Смерть перерезывает все невидимые нити, которыми мы связаны на земле с себе подобными существами. И абсолютное одиночество, полнее которого нет ни на дне морском, ни под землей, - одиночество, которого не выносят... ”. “Последний закон на земле - одиночество”, - напишет Шестов в “Апофеозе... ”.

Но еще есть обыденность и случай; обыденность и насилие - едва ли не главные черты действительности. “Подпольный” человек Достоевского жалок, но “ нормальный человек”, то есть человек, живущий в том же подполье, только не подозревающий, что подполье есть подполье, и убежденный, что его жизнь есть настоящая, высшая жизнь..., такой человек даже в “подпольном” герое вызывает гомерический хохот.

И герои Достоевского не одиноки! Страшный вопль Гоголя: “Скучно жить на этом свете, господа! - относится, считает Шестов, не к худшим из нас (Чичиковым, Ноздревым, Собакевичам и т.п.). Речь идет о лучших. Это они - “живые автоматы, заведенные таинственной рукой и не дерзающие нигде и ни в чем проявить свой собственный почин, свою личную волю. Некоторые, очень немногие, чувствуют, что их жизнь есть не жизнь, а смерть”.

Герои Толстого “уходят” из жизни по воле ужасающего коварного случая. Случай? еще не пограничная ситуация, это некая обыденность. Шестова он интересует своей бессмысленностью и массовидностью. Это пустяк особого рода - глупый, алогичный, - но он ставит человека на границе бытия в мире. “Когда “случай” нас подводит к пропасти, когда после многих лет беспечной, спокойной жизни вдруг, как у Гамлета, пред нами восстает какое-нибудь грозное, доселе не представлявшееся даже возможным “быть или не быть”, - начинает казаться, что какая-то новая, загадочная - может, благодатная, может, враждебная сила направляет и определяет наши действия”. Случайность - вот что лишает жизнь всякого объективного смысла.

Каждый из нас навсегда скрыт от посторонних глаз в абсолютно непроницаемой оболочке своего тела. “Природа, - говорит Шестов, - устроила так, что один человек совсем и не замечает, даже не смеет знать другого”. А само существо, именуемое Я, что оно может знать о себе и желать? Для Я, непосредственно себя воспринимающего, так ли уж важны “приговоры по чисто внешним признакам” - добрый, вспыльчивый, одаренный и т.п.? Конечно, как космическое и общественное существо он “обязан” применять их, когда сталкивается с миром, следующим своим собственным законам, с миром необходимости; но разве они не тяготят и не уродуют его?

“Основная черта каждого человека есть непостоянство, и привилегией непостоянства он больше всего дорожит: непостоянство ведь есть жизнь и свобода”. Однако это непостоянство раздражает ближних, да и для самого Я оказывается опасным свойством, как опасной оказалась, вопреки советам древних, и заповедь “Познай самого себя”. До нарушения нашими прародителями заповеди, запрещающей человеку есть плоды от дерева познания, разве стыдились они наготы своей? “... Они любовались ею, а не “судили” ее. Их бытие не подлежало внешнему суду, они вообще и сами себя не судили, и никто их не судил. И тогда не было наготы, а была красота. Но пришло “познай себя” - и начался “суд”. “Ясно, - подчеркивает Шестов, - что правило “познай самого себя” есть правило человеческое. Смысл его в том, чтоб каждый ценил и мерил себя так, как его ценят и меряют окружающие люди”.

Шестову грустно осознавать, что Я очень хрупко по сравнению с силой, находящейся вовне, но еще более Шестова тревожит то обстоятельство, что, привыкая иметь дело только со своим изображением, “как оно отражается на поверхности бытия”, человек “разучился видеть свою сущность”. Более того, то, что “внутри”, постепенно теряет присущие ему свойства. И человек привыкает “знать” о себе только то, что знают другие. Но если бы он захотел и смог взглянуть на свое действительное Я, то “настоящее его Я показалось бы ему уродливым, и бессмысленным, и безумно страшным”, потому что оказалось бы оно “ни с чем не сообразным и не похожим ни на что из того, что мы обычно считаем должным и законным”. И не исключено, что от этого настоящего (сущностного) Я он бросился бы к “являющемуся”: с ним, по крайней мере, спокойнее, ибо “пред неправедным и корыстным судом других” оно “все же не так беспощадно обличается, как наше действительное Я”.

“Необходимость” осаждает Я и “снаружи” и “изнутри”, несмотря на это, человек желает быть (курсив авторов) и не желает ничего “скрывать и прятать, как то приходится сейчас делать”. По-настоящему человек начинается тогда, когда восстает против обыденности и необходимости, когда предстает в дерзновении свободы и творчества. Творчество, - считает Шестов, - универсальная характеристика подлинного мира, это - прерывистость, это скачок, в результате которого “из ничего” рождается небывалое, неизвестное. Но творчество - это и небывалая мука, смешанная с небывалым восторгом. В творчестве существование человека предстает как начало, не имеющее конца, как открытость к бесконечности, как бесконечная возможность и возможность бесконечности...

Мы приобщились лишь к малой толике философских размышлений Шестова. Этим можно было бы завершить данный раздел. Но нельзя обойти вниманием тот резонанс, который имели эти размышления среди современников - иногда последователей, а чаще противников Шестова. Именно последние называли его “антифилософом”. Те же, которые склонны были видеть в Шестове своего рода философского “пророка” грядущего века, называли его философию по-разному: философским импрессионизмом, возможно, за афористичность и недосказанность суждений (от impression фр. `впечатление"); чаще - экзистенциализмом. К последнему названию склонен был и сам Шестов после соприкосновения с философией Серена Кьеркегора.

Альбер Камю называет Шестова, наряду с Кьеркегором, протагонистом парадокса и абсурда. В своей работе “Миф о Сизифе” Камю определяет разницу между позицией его парижских современников и шестовской: “Для Шестова разум бесплоден, но есть нечто превыше разума. Для человека абсурда разум бесплоден и нет ничего превыше разума”. Особое мнение по поводу того, что сам Шестов (и некоторые его друзья) сближал свои построения с экзистенциальной философией, выразил о. Василий Зеньковский - автор двухтомного труда по истории русской философии: “... По поводу этого весьма сомнительного “комплимента” Шестову надо сказать, что, за вычетом нескольких мотивов, творчество Шестова уходит совсем в сторону от “экзистенциализма” (в обеих его формах - атеистического и религиозного). По существу же Шестов является религиозным мыслителем, он вовсе не антропоцентричен, а теоцентричен... ”.

Каков смысл учения Л. Н. Шестова о бытии и позмании? В чем состошп главный вывод его философской системы?

Лев Исаакович Шестов (1866-1938) родился в Киеве, окон-чил Московский университет. Большую часть своей жизни про-вел за рубежом, в Швейцарии и во Франции.

Он был одним из зачинателей русского философского Ре-нессанса. И то же время Шестов своим творчеством наиболее ярко выразил основное содержание Ренессанса - стремление утвердить религиозную философию, основанную на вере, и развенчать философию рационализма.

Шестова отличает исключительное литературное дарование. Он пишет не только с редкой для фшюсофа простотой и ясно-стью, но и увлекательно.

Свою главную мысль - утверждсние философии теоцентриз-ма, всецело основанной на вере, Шестов доказывает путем обоснования иррациональности бытия и острой критики фило-софии рационализма. Причем уровень этого обоснования та-ков, что Шестов по праву считается одним из самых глубоких и радикальных критиков рационализма в истории фшюсофии. Шестов утверждает, что, несмотря на все достижения науки, мир остается для людей полным бесчисленных тайн.

По его мнению, мы до сих пор даже не подозреваем, что творится во Вселенной. Природа бытия, по его выражению, сверхиррациональна. Окружающий нас мир - это мир хаоса, господства стихии, случайности.

Из этого исходного онтологаческого положения о хаотич-ности, неорганизованности мира следует другое основное по-ложение философской концепции Шестова - о несостоятельно-сти претензий науки, как рационалисттеской, так и идеалисти-ческой, на постижение действительности, раскрытие ее тайн. Наш разум способен познать лишь необходимое закономерное, а случайное, хаотичное, как учил еще Аристотель, скрыто от чистого разума. Но мир по своей сущности как раз и является случайньш, хаотичньш. Именно поэтому рационализм не удов-летворяет людей, не может заглушить у них ощущения, что подлинная истина находится где-то за пределами разума. От-

сюда философ заключает, что власти, на которую претендует разум, у него нет. И напрасно, иронизирует он, «человечество помешалось на идее разумного понимания» 1 .

Отсюда философ делает главный для своей системы вывод: истинная философия вытекает из того, что есть Бог. Таким об-разом, по оценке одного из видных историков русской фило-софии С. А. Левицкого, «Шестов - скептик и иррационалист во имя Божие» 2 .

Развивая эту свою главную мысль, Шестов писал, что биб-
лейская философия много глубже и проникновеннее современ-
ной. Глубочайший порок рационализма, по его мнению, состо-
ит в том, что он заранее отбрасывает данные веры, откровения.
Выступая против рационализма, Шестов развивал религиозную
философию. Он был ярким представителем философов одной
идеи. И такой главной и единственной ңцеей его философии
была идея Бога. _

Лев Шестов (1866-1938), настоящая фамилия которого Шварцман, эмигрировал из Киева после большевистской революции и поселился в Париже.

Основные работы Шестова: «Достоевский и Ницше», 1903; «Апофеоз беспочвенности», 1905; «Добро в учении Толстого и Ницше», 1907; «Potestas clavium», 1923 ("Ключи власти"); «La nuit de Gethsemanie», 1925 ("Ночь в Гефсиманском саду"); «На весах Иова» 1 , 1929; «Афины и Иерусалим», 1938; см. также Н. Лосский, Философия Шестова («Русские записки», 1939).

Для Шестова характерен крайний скептицизм, источни­ком которого явился идеал нереализуемого сверхлогического абсолютного познания. В своей книге «Апофеоз беспочвенности» Шестов опровергает взаимно противоречивые научные и философские теории, оставляя читателя в неведении. В своей книге «Афины и Иерусалим» Шестов противопоставляет рациональное мышление, восходящее еще к греческой философии, сверхъестественному библейскому представлению о вселенной, которое отрицает закон противоречия. Идея всемогущества Бога приводит Шестова, как и средневекового философа Петра Дамиани, к утверждению, что Бог мог сделать так, чтобы никогда не было прошлого; например, в его власти предопределить, чтобы Сократ не выпил чашу с ядом в 399 г. до новой эры.

В. Ф. Эрн

Владимир Францевич Эрн (1882-1917) работал в тесном общении с московскими профессорами С. Трубецким, Л. Ло-патиным, П. Флоренским. Его основные работы: «Борьба за Логос», М., 1911; «Г. С. Сковорода», М., 1912; «Розмини и его теория знания. Исследование по истории итальянской фи­лософии XIX столетия», 1914; «Философия Джоберти», 1916; см. также статью С. Аскольдова (Алексеева) об Эрне в «Русской мысли» (май, 1917).

В основном Эрн боролся с западноевропейским рациона­лизмом и тенденцией механизировать весь строй жизни и под­чинить ее технике. Он противопоставлял этим факторам ци­вилизации Логос древней и христианской философии. Этот Логос есть конкретное живое существо, вторая ипостась Троицы, воплощенная и присутствующая в историческом процессе. Эрн называет свою философию «логизмом». Его книга «Борьба за Логос» - это сборник очерков, в которых он противопоставляет две философские тенденции - рациона­лизм и свой «логизм». Рационализм исследует субъективные данные опыта и их разработку в соответствии с формальными правилами логики, т. е. понимания. Это мертвая философия, ибо она отрывает познающего субъекта от живой реальности. Логизм, напротив, есть учение о единстве познающего и по­знаваемого, видение живой реальности. У рационализма и эмпиризма современной философии нет концепции природы. В древней философии, в средние века и во времена Ренес­санса природу рассматривали как интегральное бытие, тво­рящее и получающее свою собственную внутреннюю жизнь. Таковы физика Аристотеля с ее принципом изменения, имею­щего творческую энтелехию; зародышевый Логос стоиков; natura creata creans Еригены 317 ; archeus 318 Парацельса и Жана-Баптиста ван Гельмонта. Напротив, у Декарта материальная природа опустошена: у нее нет внутренней жизни; материя обладает только внешними свойствами; протяжение и движе­ние рассматриваются как изменение положения в простран­стве. Это является лишь только одним шагом к теории Беркли о том, что материя не существует и является просто субъек­тивной идеей. После него Юм также истолковывал душу только как пучок восприятий, а не как принцип жизни. Все это - меонический миф. Кант развил меонизм до его край­него предела: его имманентная философия превращает весь познаваемый мир в систему безжизненных представлений. Когда в 1910 г. молодые русские приверженцы трансцен­дентально-логического идеализма возвратились домой из Германии и основали русскую секцию международного периодического журнала «Логос», Эрн по поводу этого написал статью под названием «Нечто о Логосе, русской философии и научном духе». Он привлек внимание к тому факту, что на обложке журнала были помещены образ Гераклита и рисунок фриза Парфенона с надписью внизу по-гречески: «Логос». Появление такого журнала в России, которая исповедовала религию Логоса, т. е. слова, можно было бы приветствовать, если бы оно означало Логос, соответствующий истинно русской культуре, основанной на традиции отцов восточной церкви. Но, анализируя направление нового жур­нала, Эрн нашел, что его Логос глубоко отличался от древне­греческого и христианского Логоса. Под греческой маской мы можем увидеть знакомую фразу «сделано в Германии». Жур­нал поддерживает рационализм, меонизм, схематизм. Гре­ческое умозрение вело к личному, живому, божественному Логосу, в котором мысль и существование образуют нераз­дельное единство. Таким образом, самобытной русской фило­софии, связанной с православием, присущ онтологизм, а не гносеологический идеализм. На Западе философия католи­ческой церкви также является онтологической. Культура, основанная на божественном Логосе, вовсе не отвергает ло­гически последовательного мышления. Логос имеет три ас­пекта, выраженные в трех сферах культуры: 1) божественная сфера выражается в религии, которая подготовляет и укреп­ляет волю для реализации морального блага; 2) космическая сфера - в искусстве, цель которого раскрыть мир как единый в прекрасном; 3) дискурсивно-логическая - в философии, цель которой понять мир как целое в единстве теоретического мышления. Но в отличие от рационализма мышление в ло-гизме не оторвано от цельного разума: оно содержит внутри самого себя существование, добродетель и красоту.

Согласно Эрну, только философия, опирающаяся на бо­жественный Логос, может руководить жизнью и установить ее конечную цель; она впервые разработала истинную кон­цепцию прогресса. Позитивистская идея прогресса как коли­чественного возрастания материальных благ есть «дурная бесконечность». Истинная идея прогресса указывает движе­ние к абсолютному завершению» абсолютному благу, т. е. цар­ству Божиему. Вступление в это царство означает конец истории, совершающейся через катастрофические ката­клизмы, и переходит в качественно отличную сферу бытия.

Эрн формулирует основные пункты своей философии в следующих тезисах: логизм есть 1) не вещность (не система вещей), но персонализм; 2) не механизм или детерминизм, но органическое строение мира, свобода; 3) не иллюзионизм или меонизм, но онтологизм; 4) не схематизм, но реалистический символизм; 5) не отрицательная, но актуальная беско­нечность; 6) он - дискретный, катастрофический; 7) не ста­тичный, а динамичный.

Эрн интересовался философией Розмини и Джоберти, по­тому что их философия была той формой онтологизма, который вырастал из католической культуры. Преждевремен­ная смерть от туберкулеза воспрепятствовала Эрну разработать свою теорию в деталях, но его книга «Борьба за Логос» чрезвычайно ценна, ибо в ней он попытался определить специфические особенности русской философии.

Глава XXI

Ученые-философы

Князь Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921) получил образование в Пажеском корпусе и окончил Петербургский университет. Он занимался научными исследованиями в области географии и геологии. В 1872 г. побывал за границей. Там он стал последователем социализма и анархизма. По возвращении в Россию он принял участие в революционном движении, был арестован в 1874 г., провел два года в тюрьме и в 1876 г., после побега, уехал из россии. Основные работы Кропоткина: «Анархия, ее философия и ее идеал», 1902; «Взаимная помощь как фактор эволюции», 1912 (опублико­вана на английском языке в 1902 г.); «Этика», I, 1922.

В своей книге «Взаимная помощь» Кропоткин приводит ряд примеров взаимной помощи у животных одного и того же вида и различных видов. Он доказывает, что борьба за суще­ствование ведет не к большему совершенству, а к выжива­нию более примитивных организмов. Особи, у которых ши­роко развита взаимная помощь, размножаются в большом числе, и, таким образом, взаимная помощь оказывается самым важным фактором эволюции.

Борьба за существование не объясняет происхождения новых характерных признаков организма, она только объяс­няет их преобладание или их постепенное исчезновение. Равным образом, взаимная помощь, столь высоко ценимая Кропоткиным, не является фактором, способным создать новые характерные признаки. Но особи имеют возможность жить и размножаться благодаря взаимной помощи, которая развивает новые качества, например способность эстети­ческого творчества, интенсивной интеллектуальной деятель­ности и т. п., - качества, очень часто сопровождающиеся ослаблением биологической деятельности. Таким образом, взаимная помощь способствует богатству и полноте жизни, а также развитию сверхбиологической деятельности.

Кропоткин пытался обосновать этику данными естественной истории, а не религиозной метафизики. Отмечая, что Дарвин указывал на существование взаимного понимания между животными, Кропоткин пишет, что общественная жизнь порождает социальные инстинкты как у человеческих существ, так и у животных. Этот инстинкт содержит «источники чувства доброй воли и частичного отождествления индивидуума со своей группой, которое является исходным пунктом всех возвышенных нравственных чувств. На этой основе развивается более высокое чувство справедливости или равных прав, равенства, а затем и то, что обычно на­зывается самопожертвованием» (14).

Кропоткин посвятил целый ряд брошюр, речей и статей проповеди анархизма.

Концепция мира как интегрального целого, содержащего высшие организующие принципы, развивается в русской ли­тературе не только религиозными философами, но также и не­которыми естествоиспытателями, которые применяют ее к ре­шению основных проблем философии природы. Следует осо­бо упомянуть о В. Карпове, профессоре гистологии Москов­ского университета. В своей книге «Основные черты органического истолкования природы» (1910) он применяет концеп­цию органической целостности ко всему царству природы и всем частным формациям в ней. К. Старинкевич, ботаник, написал книгу «Строение жизни», опубликованную в 1931 г., после его смерти, Г. В. Вернадским с введением Лосского. При объяснении органических совокупностей Старинкевич опирался на концепцию «первоначальной интуиции», которая связывает каждый организм с остальным миром и составляет основу развития физиологического саморегулирования, ин­стинкта и разума. Он разработал также учение о живых единицах, которые выше отдельного тела растения или жи­вотного, например такие единицы, как рой пчел, лес, болото, - и в особенности учение об органическом единстве жизни на земле и даже в космосе как целом.

Шульц, профессор зоологии Харьковского университета, написал весьма содержательную книгу «Организм как твор­чество», 1916 (серия «Теория и психология творчества», VII). Он доказывает, что развитие форм в организме пред­определяется инстинктивными актами.

Сергей Иванович Метальников (1870-1945), специалист по иммунитету, работавший после большевистской революции сотрудником Института Пастера в Париже, утверждает на основании своих наблюдений одноклеточных организмов, что даже рефлекторный акт есть творческий путь для выхода из положения, в котором организм оказывается в своей специфической окружающей среде. Его исследования реакций иммунитета дали ему возможность доказать, что они могут быть развиты в условные рефлексы. Он вводил холер­ные микробы в брюшную полость кролика и одновременно производил звук камертоном; после серии таких эксперимен­тов он производил звук камертоном без введения холерных микробов, но после разреза кролика обнаруживал, что все так же появлялись антихолерные кровяные шарики. Он доказал таким образом, что реакция иммунитета - это основной обусловленный процесс; он действительно нашел у насекомых нервный узел, который должен быть неповрежденным для сохранения разного рода иммунитета, имеющего существенное значение для них. В своей статье «Наука и этика» Ме-тальников говорит о любви как факторе эволюции. К концу своей жизни он предполагал разработать теорию эволюции, доказывая, что эволюция обусловлена разумом, который коренится в самой природе. Болезнь, а затем смерть помешали ему осуществить свой замысел.

Александр Гаврилович Гурвич (родился в 1874 г.) - про­фессор Московского университета, открывший митогенети-ческие излучения организмов, создал органическую теорию фактов, включенных в жизненный процесс; он сделал это очень осторожно, избегая концепций, которые не могли бы ясно быть определены; он применял статистический метод при изучении развития зародыша.

Л. С. Берг, профессор Петербургского университета, в своей брошюре «Теории эволюции» и подробной монографии «Nomogeneses», опубликованной в 1922 г., доказывал, что эволюция организмов совершается не по причине накопления случайных изменений, но является номогенезисом, т. е. про­цессом регулярного изменения в определенном направлении.

Психиатр Николай Евграфович Осипов (умер в 1934 г.) уехал из России после большевистской революции и, прожи­вая в Париже, поставил своей целью пересмотреть психоло­гические теории Фрейда в духе персоналистической метафи­зики Лосского. Он считал, что любовь была основным факто­ром космической жизни гораздо ранее, чем половая страсть, и не может быть сведена к простому физиологическому притя­жению. «Эмпирическая ценность исследования Фрейда не пострадает, - пишет Осипов, - если центральное место займет не физиологическое притяжение, но любовь в ее эйде­тическом смысле, как абсолютная ценность. В нашем пространственно-временном мире любовь воплощена в различ­ной степени, начиная с весьма низменной любви отождеств­ления (я люблю это яблоко и в силу этой любви его кушаю, т. е. уничтожаю). Далее, любовь находит свое выражение в чувствительности - половой и неполовой, - в нежности. На­конец, она проявляется в особых переживаниях близости или интимности между людьми как наивысшей формы про­явления любви в человеческом мире». К сожалению, болезнь и смерть помешали Осипову подробно разработать свою теорию любви, которая претендовала на объяснение связи между личностями иным путем, чем объяснения последователей Фрейда с их тенденцией к пансексуализму.

Следующие работы Осипова затрагивают философские вопросы: «Tolstoy"s Kindheitserinnerung», Imago Verlag («Воспоминания Толстого о своем детстве»); «Революция и мечта» («Труды Русского народного университета», Прага, 1931); «Болезнь и здоровье у Достоевского»; «Обозрение невралогии и психиатрии», 1931; см. также статью Лосского «Н. Е. Осипов как философ» в сборнике «Жизнь и смерть» (памяти Осипова), Прага, 1935.

Михаил Михайлович Новиков был профессором зоологии в Московском университете, а затем в Братиславе, теперь живет в Мюнхене. В своих трактатах - «Границы научного познания живой природы» (1922) и «Проблемы жизни» (Берлин, 1922) - он пытается найти компромиссное решение спора между виталистами и механистами. Новиков признает точку зрения Бергсона о различии между рациональным и интуитивным познаниями и считает, что биология как точная наука должна продолжать рационалистическое физико-химическое изучение организмов, для того чтобы уста­новить механистическое единообразие, не упуская из виду» однако, что путем этого метода вопрос о тайнах жизни не­возможно разрешить; попытки раскрыть эту тайну требуют интуиции и поэтому, раз они лежат за пределами точного знания, должны быть оставлены философам.

Академик Владимир Иванович Вернадский (умер в 1945 г.) - геолог и минеролог, посвятил много лет изучению законов биосферы. К концу своей жизни он начал, подобно французскому математику Леруа, говорить о человеке как об огромной геологической силе, а именно как о творце nooesphere. Под этим термином Вернадский понимает ре­конструкцию биосферы в интересах мыслящего челове­чества 319 .

Глава XXII

Юристы-философы

Павел Иванович Новгородцев (умер в 1924 г.) - профессор Московского университета, уехал из России после боль­шевистской революции и был деканом русского юридического факультета в Праге. Его основные работы, имеющие фи­лософское значение, следующие: «Кант и Гегель в их учении о праве и государстве», 1901; «Кризис современного право­сознания», 1909; «Об общественном идеале», 1917; «Ueber die eigentumlichen Elemente der russischen Rechtsphilosophie» («О самобытном элементе русской философии права», в сбор­нике «Philosphie und Recht», II, 1922-1923 («Философия и право»).

Невозможность достижения совершенного общественного строя в условиях существования на земле, на котором на­стаивали русские религиозные философы, уже давно получи­ла свое объяснение в работах Новгородцева. Он обосновывал свое объяснение анализом отношений между личностью и обществом. Новгородцев интересуется не родовым понятием о человеке, а конкретными и отдельными личностями. Он при­водит неопровержимые научные данные, для того чтобы до­казать, что «противоречие между личными и общественными принципами» не может быть разрешено в пределах существо­вания на земле: «Гармония между личностью и обществом возможна только в умопостигаемой сфере свободы, где абсолютная, всеохватывающая солидарность сочетается с бесконечными индивидуальными различиями. В условиях исторической жизни нет такой гармонии, и ее не может быть». Это объясняет факт, указывает Новгородцев, «падения веры в совершенном конституционном государстве», а также веры в социализм и анархизм, одним словом, «крах идеи рая на земле». Новгородцев не отрицает, что достижения современного конституционного государства, так же как и устремления социализма и анархизма, являются относи­тельным благом, но он показывает, что они несоизмеримы с идеалом абсолютного блага. Поэтому если мы хотим из­бежать безнадежного тупика, то должны создавать наш идеал общества на земле, имея в виду «свободу бесконечного развития личности, а не гармонию законченного совершен­ства» («Об общественном идеале», изд. 3, 25).

Евгений Васильевич Спекторский (1873-1951) - последний избранный ректор Киевского университета, уехал из России после большевистской революции. Он был профессором в Любляне в Югославии и с 1947 г - профессор Русской православной академии в Нью-Йорке

Основные работы Спекторского следующие: «Очерки фи­лософии общественных наук», 1907; «Проблема социальной физики в XVII в. », 1910; «Христианство и культура», Прага, 1925; «Христианская этика» 1 .

В своей книге «Христианство и культура» Спекторский убедительно показал высокое положительное значение хрис­тианства для всех сфер духовной, общественной и даже ма­териальной культуры - для философии, науки и искусства, для развития идеи личности, правосудия, государства и т. п.

В русской юриспруденции существовало сильное движе­ние против натурализма; после большевистской революции это движение продолжалось эмигрантами. Как и в Германии, противники натурализма в своей борьбе опирались сначала на послекантианский метафизический идеализм или на сов­ременный трансцендентальный идеализм. В русской фило­софии против натурализма ведется борьба даже на более глубоких основах в связи с религиозным истолкованием мира. Превосходный аналитический обзор литературы по этому вопросу сделан в журнале «Philosophiе und Recht» («Фило­софия и право») в специальном приложении «Russische Rechtsphilosophie», 1922-1923 (Heft II) («Русская философия права», 1922-1923, книга II). В статье Новгородцева «О самобытном элементе русской философии права» была показана эта тенденция к обоснованию юриспруденции на религиозных принципах. Т. Гурвич в своей статье «Die zwei grossten russischen Rechtsphilosophen Boris Tschitscherin und Wladimir Solowijew» («Два величайших русских философа права - Борис Чичерин и Владимир Соловьев») сравнивает взгляды Чичерина, основанные на идеализме Канта и Гегеля, со взглядами Соловьева, источником которых была религиоз­ная метафизика. Гурвич также разъясняет значение работ Новгородцева, пытавшегося дать синтез этих двух тенденций. Психологизм Петражицкого получил свое истолкование в статье Г. Ландау. Наконец, статья "Uebersicht der neueren rechtsphilosophischen Literatur in Russland" («Обзор но­вейшей литературы по философии права в России») дает представление о русской философии права в целом. В этой статье рассматриваются работы Б. Кистяковского, основан­ные на трансцендентальном идеализме фрейбургской школы, этический персонализм И. Покровского, искания идеальных основ юриспруденции в работах Е. Спекторского, Н. Алек­сеева и др.

Глава XXIII

Философские идеи поэтов символистов

I. Андрей Белый

Из поэтов-символистов следующие четыре поэта писали больше всего по философским вопросам: Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Н. М. Минский и Д. С. Мережковский.

Андрей Белый (1880-1934) известен под этим литератур­ным псевдонимом. Его настоящее имя - Борис Николаевич Бугаев. Он - сын профессора Бугаева, занимавшего кафед­ру математики в Московском университете. Андрей Белый изучал естествознание и гуманитарные науки. Основной фи­лософской работой Андрея Белого является «Символизм», опубликованная Мусагетом в 1910 г.

Андрей Белый рассматривает символизм как мировоззре­ние, составляющее основу символистического искусства и воплощающего "некоторые черты таоизма в реалистическом миросозерцании" (49, 106). Символизм есть синтез Индии, Персии, Египта, Греции и средних веков (50). Находясь под сильным влиянием Риккерта, Андрей Белый утверждал, что точные науки не объясняют мир как целое: они ограни­чивают предмет познания и тем самым «систематизируют отсутствие познания». Жизнь раскрывается не через научное познание, а через творческую деятельность, которая «недоступна анализу, интегральна и всемогущественна». Она только может быть выражена в символических образах, обле­кающих идею (72). Единство жизни выражается такими сим­волами, как Адам Кадмон из каббалы, Атман из индийской философии, Логос-Христос. В целом философия Андрея Бе­лого есть разновидность пантеизма.

В процессе познавательного или творческого символизи-рования символ становится реальностью. Живое слово тес­но связано с реальностью и поэтому получает магическую силу. (см. главу «Магия слов»). Поэзия, говорит Андрей Белый, связана с творением слов - дар, которым он сам обладал в изумительной степени. Некоторые из слов, при­думанные им, следовало бы ввести во всеобщее употребле­ние, но другие выражают такие неуловимые и быстротеч­ные нюансы того предмета, который он изображает, что их можно использовать только раз в жизни. Значительная часть его книги посвящена анализу стиля различных поэтических произведений, дискуссии о значении метрических форм, ритма, аллитерации, ассонанса и т. п.